Читать интересную книгу Домой ▪ Все только начинается ▪ Дорога вся белая - Элигий Ставский

Я свернулся под стеной. Вилька постарался накрыть всего меня пиджаком, отдал мне газету, а сам лег прямо на пол.

- Температура?

- Нет, — я поднял голову. — Ни за что, Виля.

Вилька усмехнулся.

- Ну, хорошо. Вот так бы всегда.

Чинили путь, где-то совсем рядом цокали молотки. Из нашего окна, однако, нельзя было увидеть, где это. Долго, звонко и весело пела на ночь какая-то птица. Почернел даже потолок, стал опускаться ниже. И постепенно растворились, пропали стены. Теперь мы лежали просто на земле, среди земли. Птица все пела, напоминая о жизни. Ночь будет тянуться медленно. И я знал, что Вилька тоже не заснет. К тому же еще что-то скреблось под полом. Потом незаметно забрезжит, все начнет проявляться, как на фотопластинке, все серое станет темнее, резче, наконец возникнет желтый свет, скупой и размазанный, мы всё так же будем лежать на этом полу, прижавшись друг к другу, но все равно вместе. И на следующий день тоже вместе, что бы ни случилось.

И странно, что от этого некрашеного пола почему-то пахло домом. И так же знакомо, понятно, хлопотливо попискивали мыши. И от каких-то едва заметных пятен на стенах казалось, что вот там, справа, висит наша книжная полка, а чуть левее - никелированные ножки кровати. Иногда даже появлялся стол и большой медный чайник на нем, совсем реальный, ощутимый. Можно было встать и выпить воды.

- Спишь? — спросил Вилька и глубоко вздохнул.

- Нет, — ответил я.

- Мыши тут.

- Угу.

Мы сидели в углу, потому что пол оказался холодным, а была уже ночь, но, по-видимому, самое начало ее - звезды начали возникать, кружиться и падать. Обхватив себя руками, но все же чувствуя, как впитывается в нас, проникая все глубже, сероватый холод, а вместе с ним - беспомощность, обида и тоска, уже совсем невыносимая, готовая на все, мы услышали шаги. Ближе. Еще. К нам. Загрохотал ключ, деловито, сухо. И тут же возникла узкая полоска света, стены потеплели; в открытой двери стояла черная головастая тень, держа в вытянутой руке керосиновую лампу. Тень тут же согнулась, подняла что-то с земли и шагнула к нам. Лицо было фантастическим: светящиеся глаза и черные впадины вместо щек. Это от лампы.

- Тут? — Маковка поднял лампу выше, всмотрелся. В другой руке у него была тарелка. — Спите, дряни вы этакие?

Мы из угла наблюдали за ним, сжавшиеся, неподвижные. Молча и все еще осматриваясь, глядя себе под ноги, он поставил лампу на подоконник, выпрямился и, точно не зная, что ему делать с тарелкой, вдруг вздохнул, глубоко и тяжело.

- Холодно?

Мы молчали. Вернее, я поступал так же, как Вилька. А дверь камеры была открыта. И Вилька это видел тоже. Открыта совсем.

- Ну что? — и, глянув вниз, скрестив ноги, Маковкл сел, а тарелку поставил перед нами. — Значит, не спите? Вот, ешьте.

В тарелке был виноград. И тут я понял, что он в чем-то виноват перед нами, ему надо что-то сказать нам, но это трудно, почти невозможно, и что-то ему хочется услышать от нас, и, наверное, он сам не знает, как с нами говорить. Черной горкой высились гроздья винограда.

Мы молчали все трое, не отрывая друг от друга глаз, попеременно вздыхая, — так получалось невольно.

- А рыба там у вас есть, в Неве?

Молчание.

От него пахло кожей, крепко, чисто. И снова мы все трое молчали.

- Голодовка, значит? — Качнувшись назад, вытянув одну ногу, он полез в карман, вытащил что-то, протянул мне. — Твой?

Это был мой портсигар, серебряный, плоский и сейчас теплый, согретый его телом. Я раскрыл портсигар.

- Мой.

Маковка засмеялся, и как-то особенно, по-своему, кругло и раскатисто.

- Вот так надо работать, дряни вы этакие. Граница здесь. Ясно?

Он не успел договорить. Ворвался, сплющив н подбросив куда-то нашу камеру, рев паровоза. Скрежещущий стон тормозов врезался в ночь, разбил ее вдребезги. Какой-то железный стук и грохот заполнил все вокруг. И пол и стены задвигались, и мы поняли, что это ревет состав, и он точно не может остановиться, вгрызается в землю, и что-то там происходит, опасное, очень серьезное. Маковка вздрогнул, выставил неподвижные глаза, повернутые к окну, и какой-то механизм раскручивал его шею так, что она становилась длинней, длинней, потом этот же механизм включил все тело. Маковка вскочил и побежал, на ходу вынимая пистолет. По перрону барабанили каблуки, путано, неритмично. Возникли и остались висеть в воздухе, подобные перепуганным птицам, голоса, а потом крики команды. И, неимоверный в этой темноте, вколачивающий на своем пути все, что ему попадалось - столб, сарай, дерево, человек, — ослепительным молотом сверкнул прожектор, повис, чтобы тут же убить.

- Троих зарезали, — крикнул чей-то голос. — Майор и два солдата с ним.

- А тех? — Это был голос Маковки. — Бандеровцев сколько?

- Десяток.

Поблескивающий, тяжелый, еще медленно катящийся паровоз разматывал ленту дыма, за ним - квадратики вагонов, потом - взгляд налево - темные фигуры, бегущие по углю, по крышам, подпрыгивающие на мотающихся ногах, да и сами эти фигуры плоские и точно складные, еще левей - несущиеся вдоль вагонов зеленые фуражки пограничников, металлические звезды на фуражках, ремешки на фуражках, черный ободок на фуражках, глаза, подбородки...

И это всего через полминуты после тишины, когда, казалось, был слышен шелест дубов. А дверь нашей камеры была открытой.

- Троих резанули, — снова крикнул голос. — Майор и двое солдат с ним. А вещи целы. Кругляк!

Прожектор, чуть покачнувшись, шарахнул по передним вагонам, и вагоны распластались. И тогда, на мгновение оцепенев, уличенные в том, что они есть, угловатые и корявые фигурки стали бесшумно падать вниз, одни сюда, а другие - по ту сторону поезда, и, согнувшись, стараясь втиснуться в собственную тень, почти у самых колес, побежали к лесу, спотыкаясь, вздрагивая, пропадая. А прожектор - за ними. Прожектор - туда же. И туда же за ними - зеленые фуражки. По земле, черные, все ощупывающие, метались тени, и так они суетились, скрещивались и поворачивались то в одну сторону, то в другую, пока по ним не ударил выстрел. Тогда они сразу же бросились вперед. И это не все. Стрекотнула очередь, резко и громко, так что даже дубы присели. Те, что убегали, отстреливались. И потом возле самого леса повисла красная ракета и нехотя и беспомощно падала и падала. Но что было в том лесу дальше, мы не видели.

Дверь не скрипнула. Теперь и Вилька знал, что отсюда можно выйти в зал. Нас колотило, когда мы, прижимаясь к стене, вдавливали себя в нее, когда нащупали первую ступеньку, вторую и, наконец, третью. Убежим. Было темно, и только рассеивающийся свет прожектора проникал в коридор, как будто это был свет белой ночи. Синеватое окно напоминало спящий глаз. У меня во рту была нераскушенная виноградина. Время от времени Вилька дергал меня за руку. Не пускал вперед. А я хотел быть впереди него, хотел идти первым. И плакат на стене тоже был спящим глазом. Очень отчетливо вдруг донесся плач грудного ребенка, голос из другого, спокойного, попятного и нужного нам мира. И мы вдруг поняли, что убежим, убежим, и все будет хорошо. Коридор молчал, а мы уже были в самом конце его. Остался еще один поворот и там - зал. Остановившись, я сделал шаг к другой степе, а потом - шаг вправо, чтобы увидеть зал. И увидел: там горела керосиновая лампа и почему-то на полу возле пустой скамейки сидела женщина и прижимала к себе ребенка, трясла его и озиралась по сторонам. И больше никого.

- Теперь спокойно, — шепнул Вилька. — Идем, как будто ничего.

- А если там, в дверях?

- Все равно ничего. И туда, — он показал глазами в ту сторону, где стоял товарный. — Ну, давай.

Теперь мы слышали стук наших каблуков. Прошли, глядя только перед собой, прямо перед керосиновой лампой, четко освещенные ею, мимо женщины, мимо пустых брошенных скамеек. Прямо перед нами была дверь, и там день от прожектора. Женщина повернулась к нам, оглушительно взмахнула погремушкой. И тогда мы бросились бежать сколько было сил, стараясь ничего не видеть, отталкивая от себя землю, чтобы не упасть на нее, чувствуя рядом друг друга. Синий свет навалился на нас, и начал жечь, и точно расплавил какую-то скорлупу, которая была вокруг наших тел. Мы оказались обнаженными. Нам хотелось спастись, ворваться в ночь. Нам хотелось выстрела, чтобы остановиться, упасть и вернуться назад. Но нам нужно было домой, мы не для того выжили, чтобы исчезнуть. И мы бежали. Ночной воздух пах гарью. И этот товарный будет нашим домом. Очень он стоит далеко, а казалось - близко. Сперва платформа, потом с платформы - вниз. Почему же не было выстрела? Осталось совсем немного: линейка рельсов. Мы никому не нужны, чтобы в нас стрелять. Нужны только дома. Теперь уже шпалы. Вилька подтолкнул меня. Вот под эти колеса, а там - там уже стена ночи. Мы юркнули под вагон, но остановиться уже не могли и бросились дальше. И только выпрямились, чтобы посмотреть вперед, как услышали:

- Стой!

Мы закружились на месте и вдруг кинулись к лесу. За нами погнался топот. А мы бежали в тени вагонов.